Ветер в яблонях

Взлетая ввысь и цепляя пятками ветки, которые деловито проводили по моим ногам своими острыми листьями, будто страхуя, я все время боялась, что перевалюсь через забор к соседям, с которыми наша семья вела непрекращающиеся войны. Упасть к ним было бы вдвойне неприятнее, чем озарить своим белокожим появлением, например, двор волшебной колдуньи, живущей по соседству в доме из леденцов. Но страх все равно оставался где-то бесконечно далеко неуловимым призраком формальности, как подпись в положении о технике безопасности, которое ты прочитал наискосок. Юля толкала меня, радостно хохоча, колесо крутилось, закручиваясь вокруг своей оси и резко раскручиваясь обратно, вызывая у меня космическое головокружение, превращая солнечные лучи и листву в калейдоскоп полной эйфории и беззаботности, омрачаемыми лишь мыслями о том, что скоро придется уступить свою очередь кататься на тарзанке. Дядя Толя, Юлин дедушка, грозно и тепло ворчал на нас, мол, упадете и будете тут реветь, и так все колени и локти сбиты. В ответ мы кричали что-то нечленораздельное и звук улетал вслед за колесом, уносящим мою детскую душу в летнее небо.

Под роскошной кроной яблони, на котором была закреплена тарзанка, представляющая из себя автомобильную покрышку, охваченную тросом толщиной в мою детскую ногу, душными летними вечерами собиралась наша семья. Не стандартная модель "мама-папа-я", теплым панцирем закрывающая нас 9 месяцев в году от вьюги крайнего севера, а огромная, смеющаяся и ругающаяся, болтливая и задумчиво молчащая толпа, которой мы становились, воссоединяясь со второй половиной нашего племени, приезжая на летних каникулах в Донецк, к маминой сестре, в дом, где прошло их детство, куда их отец вернулся после концлагеря и куда каждый год возвращались мы после утомительной зимы.

Мама, папа, дядя Толя, тетя Нина, их сын Виталик и дочь Оксана, внучка Юля, и еще одна девочка с ободранными ладонями и любовью к велосипеду при отсутствии навыка его вождения, каждый вечер сидели под яблонями, попивали домашнее вино и кушали жареные в сметане вешенки и запеченную курицу, собратья и сосестры которой бегали в этом же дворе и были не особо огорчены исчезновением одной из своих соплеменниц. Радио, стоявшее на табуретке в конусе света фонаря, прикрученного к балке дома, аккомпонимировало мотылькам, спиралью взлетающим ввысь и там же погибая, оставив после себя рассыпающуюся в воздухе пыльцу, как пыль после удара каблуком танцовщицы в конце танго.

Мы с Юлей недоумевали, о чем можно говорить часы на пролет сидя на одном месте и ловя тень уходящего дня зрачками и поэтому, быстро набив щеки едой и, запив все газировкой, проглотив почти не прожевывая, убегали в другой конец двора сидеть на обжигающей железной крышке погреба, воткнув за уши индюшиные перья и воображая, что мы свободный и великий народ индейцев, освободившийся от родительского болота многочасового сидения под шелестящей яблоней. Иногда, в какой-нибудь особенно спокойный вечер, мы надевали на себя всё, что смогли найти, и что по нашему неискушенному взгляду на моду казалось ярким и веселым, вытаскивали на улицу магнитофон Виталика и отплясывали под Сердючку, попутно убеждая присутствующих, что они присутствуют на единственном и неповторимым сольном концерте и им крайне повезло, что они оказались в это время в этих краях. Это несмотря на то, что они там были всегда, и, как нам казалось, всегда там будут - это было нечто фундаментальное и незыблемое, как пирамиды в Египте, резиновой нитью протянутое сквозь время.

Когда умерла Оксана, моя мама сказала, что это даже к лучшему, к лучшему, что она не застала всего того, что началось на Востоке Украины спустя, буквально, пару месяцев после её смерти.

- Да, к лучшему, - вяло бормотала я в динамик ноутбука, и слова улетали в никуда, как и мои мысли, и мое детство, до этого безуспешно пытавшееся убежать от чугунных ботинок действительности и отныне навсегда ими растоптанное. 

Я тоже понимала, что это к лучшему, и понимала, насколько чудовищно звучит, когда твой близкий человек умирает к лучшему, когда от него остается только пара фотографий, часы видеопленки и крохотный дельфин на браслете. Если в книгах и фильмах люди, утираясь слезами жалеют, что их последними словами были не "Я люблю тебя", то я даже не помню, что я ей сказала в последний раз. Скорее всего, что увидимся следующим летом.

Я помню тишину в телефоне и нехватку воздуха в груди, который ушел на выравнивание голоса, как будто чем больше ты не дышишь, тем спокойнее ты становишься, что тоже является справедливым в некоторых обстоятельствах. Спокойнее не стало, и мы с Юлей несколько минут рыдали в бесконечность телефонных сетей, как дети, потерявшиеся в разных странах и отчаявшиеся друг друга найти. До сих пор не знаю, что говорить людям, теряющим родителей -  у меня были заготовки, но все они разбились об "Алло" какого-то дрожащего призрака, а не девочки с карими глазами и индюшиным пером за ухом.

Люди ругаются на опаздывающий транспорт и серость за окном, а стол, за которым сидела твоя когда-то огромная и дружная семья, закрывает дыру в двери, щепки из которой были выбиты снарядами. Погреб, бывший ранее пристанищем бесконечных рядов пыльных банок с вишневым и абрикосовым вареньем, которое мы уплетали, попутно вытаскивая упавшие в вазочку листья с возвышающегося над нами дерева, сейчас стал последним убежищем людей, скрывшимися под крышкой, на которой мы беззаботно восседали. Шахтер с повязанной на голове футболкой и смешной пушистой собачкой - Ивашкой - постоянно нарезавшей вокруг него идеальные круги, с которым мой папа играл в домино, положив доску на старую каменную лавочку, остался без дома. Мама тогда побелела от этой новости  и я знаю, о чем она подумала - о том, что наш дом был в трех домах от того, на месте которого остались руины строительных обломков и чьей-то тяжелой, но счастливой жизни.

Ты не можешь сердиться на тех, кого это не коснулось, потому что ты сам почти из этой стороны, ты не можешь хватать людей за грудки и кричать "Разделите эту боль", потому что это не их дело, и это их право - быть в стороне. Каждую минуту кто-то рождается и умирает, признается в любви и расстается - это нормально, что мы пропускаем все через свои фильтры, оставаясь нейтральными и живыми в своих мелких бытовых проблемах, которые, для кого-то, могли показаться самым большим счастьем на свете. Поговорке про черствый хлеб и бриллианты больше лет, чем всем нам, и больше смысла, чем в нашем самом аргументированном изложении этого явления.

Виталик, брат Оксаны, в телефонном разговоре небрежно бросил моим родителям, что он пойдет воевать. На стороне правого сектора. Человек, который забрасывал нас мягкими игрушками из автомата с рукой-клешней во время радостно-пищащих домашних боев, с холодной решимостью собрался забрасывать гранатами сторону, приютившую погреб, в котором спрятались его родители. Он гордо говорил, что его дочь знает наизусть гимн Украины, рисует её флаг мелками на освободившемся от снежного покрывала и спит в вышиванке, а оглушающий звон в ушах, который заполнил мою голову при попытке осознать ситуацию, до сих пор фонит тихим радиационным полем где-то в центре груди.

Да, теперь я непоколебимо уверена, что к лучшему, что Оксана всего этого не увидела. Сегодня она приснилась моей маме, первый раз со времени своей смерти. 

Как всегда веселая и громкая она сидела на диване в комнате Виталика и сокрушалась, что так много денег потратила на лечение, а оно не принесло никакого результата. Мама сказала ей, что деньги - это ерунда, главное, чтобы было здоровье. До этого мать сказала мне, что этого самого здоровья у дяди Толи, потрепанного войной и смертью дочери, уже совсем не осталось, подтверждением чего является недавно разбивший его инсульт.

- Может, это она за ним пришла? - донесся из трубки задумчивый и пустой мамин голос, а я выгоняла из головы его обеспокоенное лицо и вопросы про слезы на моих ресницах, на которые я возмущенно и с интонацией "ничего ты не понимаешь" отвечала, что это касторовое масло, чтоб эти самые ресницы были гуще и длиннее, с целью, наверно, через годы выдержать на себе град реальных слез. 

Я не могу смириться с тем, что не могу быть рядом и радуюсь жизни, пока моя семья растворяется в кислоте государственной и домашней политики, но понимаю, что это логично и это... нормально, да, нормально, с определенной точки зрения, что это здоровая позиция с точки зрения сохранения своего собственного душевного равновесия, ибо стенания и сожаления ничем не помогут ни тебе, ни другим, а то, что ты сейчас не там - это случайность и судьба, как и всё, происходящее в наших жизнях. Надо соблюдать здравомыслие, пока ты еще в состоянии, пока ты в состоянии оставаться человеком. 

Всё чаще я задумываюсь над тем, о чем плачут люди, теряя своих близких - о потери мозаики личности в витраже Вселенной или осознания неумолимо засасывающего тебя водоворота времени, о поре, которая исчезла безвозвратно и ты, как хранитель фонаря, теперь хранишь эти воспоминания только в своей душе. 

Я думаю, что люди плачут от боли, а все остальные глубинные причины можно оставить для анализа людям, чья профессия непосредственно связана с этим.

Война никогда не меняется. Это трагедия общества целом и каждой отдельно взятой семьи в частности. День победы - это день скорби по людям, сожранным жадной пастью политики, праздник со слезами на глазах, и я не знаю, когда мы сможем поздравить друг друга с окончанием той войны, которая коснулась нашей семьи и нашего поколения, но я знаю, что мы с Юлей будем обсуждать, собравшись под яблоней за кружкой домашнего вина, под музыку ветра в кроне пышного букета листвы. 

Мы вспомним тех, кто покинул нас физически или морально, кто навсегда ушел, растворив свои тени в тени времени, с пониманием посмотрим на детей, ужами выскальзывающими из-за стола и убегающими в глубь двора на встречу своим потрясающим приключениям. 

Мы встретим закат, зажигающий огонь в наших глазах, ветром разносящимся в листве яблони и пылающим все ярче, искрой вдыхая в нас жажду жить. Жизнь будет продолжаться, перемалывая в своих жерновах чужие судьбы, оставляя позади боль и счастье, чьи-то улыбки и смех, крики ссор и прощальные объятия. 

Все будет хорошо и ветер в яблонях будет таким же свежим, и высушит все наши слезы.